– Расскажи мне.
– Я шла здесь и искала тебя. Сперва, знаешь, это была забава, шутка, ты как будто прятался от меня. Я забеспокоилась. Искала тебя повсюду. Затем нашла большую кучу листьев, разгребла их сверху и увидела тебя, спящего. Я спросила, что ты делаешь. Ты проснулся, зевнул и ответил: «Я в зимней спячке». Потом я проснулась. Как думаешь, что это значит?
Это ты, ответил он, это ты была в спячке, если на то пошло. Только не в моем сне, Ричи; там это был ты. Это ничего не меняет. Нет, меняет, не знаю как, но меняет, а разве тебе не холодно? Немного, я рассчитывал ехать домой на машине. Ты напился, так что какая машина, а кстати, хочешь взять меня за руку?
Ну ты даешь. Двадцать лет ни слуху ни духу, а теперь телячьи нежности. Извини, но я бы пока обождал.
Ты не хочешь взять меня за руку, но не прочь пройтись со мной до дому в этом тонком джемпере. Я закурю, хочешь, нет? А в пабах действительно больше нельзя курить? Кончай издеваться. Да не издеваюсь я, ух ты, смотри, лиса!
Ричи застыл с зажигалкой, поднесенной к сигарете; они смотрели на лису, крадущуюся среди хилых березок, луна серебрила ее красно-коричневую шубку и хвост. Она ступила в тень и исчезла.
Помнишь барсука? Я-то, конечно, помню. Помнишь, что ты сказал мне той ночью? А, к черту все это, где ты была, Тара, где ты была?
Она сняла темные очки и в упор посмотрела на него. Зрачки, в которых плескался лунный свет, были огромны, как у наркоманки. Она смотрела ему в глаза, и на мгновение он почувствовал головокружение и испуг.
А ты вспомни то обещание. Да, меня долго не было, но это ничего не отменяет. Ты моя единственная надежда, Ричи. Мой единственный конь в забеге. Мама с папой просто ошарашены и не знают, что и думать о моем возвращении; Питера я бешу; его жена смотрит на меня как на склянку с мочой для анализа, а этому мозговеду, ей-богу, лишь бы спустить с меня трусы и отшлепать. А еще есть ты, Ричи. Ты, кому я доставила больше всего страданий, но кто единственный может дать мне полшанса справиться со всем этим.
Хватит, Тара.
Видишь вон то место? Мы лежали там с тобой, помнишь? Как правда то, что это было, правда и то, что я говорю тебе. Все, что я прошу, – это на секунду услышать меня, допустить на секунду, что, возможно, со мной, как я рассказываю, произошло что-то невероятное. Действительно произошло. А потом можешь снова считать, что я лгунья, или сумасшедшая, или кто там еще. Но я требую, требую эту секунду.
Нет, не могу.
Ты не представляешь себе, Ричи. И никто из вас не представляет. Этот мир покрывает завеса, тонкая, как дым, временами она приподнимается, и тогда мы можем увидеть невообразимое. Невообразимое, Ричи.
Да ну?
Не заставляй меня доказывать, потому что, если захочу, я могу воздействовать на сознание, что-то внушать. Реально могу.
Ты уже внушила мне парочку убийственных мыслей, Тара.
Всего одну секунду. На одну секунду согласись, что мир не совсем таков, каким ты представляешь его себе; что не все необычное может быть логически опровергнуто.
Нет.
Всего одну секунду. Время, за которое я смогу произнести твое имя. Потому что тогда образуется трещинка в стене, и я смогу превратить трещинку в щель, а щель – в дыру, сквозь нее задует ветер, и стена начнет исчезать.
На чем сидишь, на крэке?
Там, где я была, это ни к чему.
Ладно, идем, вон твой дом, свет в окнах; долго там не была.
Одну секунду, Ричи, дай мне одну секунду твоей жизни.
– Не хочешь зайти? – спросила Тара у Ричи, переминавшегося с ноги на ногу у калитки. – Мама с папой хотят тебя видеть.
– Не уверен, что смогу.
– Правда? Они чувствуют необходимость… ты знаешь… примирения.
– В другой раз, ладно?
– Ладно. Если так считаешь.
– Считаю.
– Что ж. Тогда доброй ночи.
– Доброй ночи, Тара.
Они еще постояли у калитки, глядя друг на друга.
– Спасибо, что проводил.
– Мне было приятно. Думаю.
– Ой, хочешь, вынесу куртку? Папа легко одолжит тебе одну из своих.
– Нет. Придется заходить в дом, и все такое.
– И все такое.
– Ну, доброй ночи. Еще раз.
– Доброй.
Ричи развернулся и пошел обратно. Оглянулся через плечо посмотреть, как Тара входит в дом. Над ее головой вспыхнул сенсорный фонарь. Он поднял воротник рубашки. Поблескивал обледеневший тротуар, луна освещала ему дорогу. И хотя бы головная боль наконец отпустила.
Одну секунду просила она. Одну секунду, а ведь, если бы она только осознавала это, у нее было двадцать лет. Он отрицал бы, скажи она такое, но, конечно, он допускал, что она говорит правду – или хотя бы правду в ее понимании. Он полюбил Тару столько лет назад за ее прямоту. Девчонкой-подростком она была настолько искренней, что часто заставляла краснеть окружавших ее взрослых. Но это была не та искренность, которая не считается с чувствами других. Тара была в высшей степени сострадательной. Она просто не кривила душой ради собственной выгоды или легкого выхода из положения. Необыкновенная черта в любом человеке.
Ричи решил, что Тара верит в то, о чем рассказывает. Из чего, конечно, не следует, что это правда.
Что поразило Ричи больше упорного нежелания отступать от своей истории, так это его чувство к ней. Ничего не изменилось. Много чего он пропустил через себя со дня ее исчезновения. Алкоголя. Наркоты. Женщин. Но был так же влюблен в нее, как все эти годы назад. Время оказалось не властно над его любовью.
Он шагал по морозцу, под блестящей луной, и его захлестывали воспоминания о том, как он много раз так же возвращался прежде, проводив Тару до дому. Вокруг почти ничего не изменилось. Разве что появились ограды кое у каких полей, но больше ничего. Когда он поднялся на гребень холма, окаймленного лесом, ему в голову пришла пугающая мысль. Одолело сомнение – лишь на секунду, – не были ли последние двадцать лет странной галлюцинацией, а в действительности ему по-прежнему нет и двадцати и вся жизнь еще впереди. Может, какой-нибудь из психоделиков, которыми они тогда баловались, способен на такое. Может, утром он проснется и обнаружит, что годы откатились назад.
Эта мысль могла бы утешить, но увы. У него даже желудок свело.
Он остановился у рощицы, чтобы прикурить сигарету. Щелкнул зажигалкой, затянулся и посмотрел назад, на долину, где остался дом Тары. В этот миг из леска к нему метнулась фигура, ударила сбоку по лицу кирпичом, и Ричи потерял сознание.
Ну-ну! Их являющиеся призраки – всего лишь фантастическая выдумка.
С. Турнье. Трагедия атеиста[32]
Т. М. в начале ее рассказа делала сильный упор на колокольчики. Я не уверен, в чем именно их значимость, хотя все же думаю, это позволяет ей оправдывать себя. Подобно тому, как алкоголь или наркотик допускает или частично оправдывает решение преступить те или иные общественные нормы. Она словно хочет возложить вину за свои проступки на колокольчики.
Разумеется, само употребление алкоголя или наркотиков символизирует готовность поддаться некой неодолимой тяге, сознательную или бесконтрольную. Рационально говоря, обвинять в своем поведении алкоголь или наркотики все равно что обвинять лестницу, по которой спускаешься в яму, или ступеньки, ведущие в погреб, в том, что обнаружишь там.
Она описывает колокольчики как дурманящие, а тропу через их половодье как трансгрессивную. Она хочет быть одурманенной колокольчиками, потому что тогда может получить доступ в другой мир. Ее жизнь уже перевернулась до того, как появился обольститель. Небо – на земле, как она говорит, а земля – на месте неба. Впрочем, в ее суждении есть определенная логика. Колокольчики ассоциируются с духами земли – я сознательно избегаю слова «фейри», поскольку отношусь более чем серьезно к положениям анимизма и genius loci[33]. Далее, все части цветка – луковица, листья и сок – выделяют яд: они содержат гликозиды, аналогичные гликозидам наперстянки, и потому так же опасны.
Все это может указывать на то, что она находилась под воздействием алкоголя или наркотика во время своего исчезновения или похищения или что ее психическое состояние было близко опьянению. В любом случае можно считать, что Т. М. находит утешение в стандартном оправдании, что была опьянена ароматом цветов.
Место, где она поддалась соблазну, в высшей степени значимо. Это скала, на которой, по ее словам, она потеряла невинность, отдавшись Ричи, своему парню. Она снимает кольцо, которое он подарил ей, и кладет его на камень. Я считаю данный факт чрезвычайно значимым. Скала – это своего рода остров в море колокольчиков, нечто стабильное, рациональное. Когда она снимает кольцо и кладет его на камень, она уже отдалась на произвол судьбы. С этого момента для нее, похоже, уже нет возврата.
